Уже скоро год, как первый российский предприниматель, попросивший публично прощения у украинцев, вышел на свободу, а война все еще в разгаре.
Дмитрий Скурихин не смог остановить войну, но обозначил горизонт. Войны не заканчиваются переговорами. Еще нужно дожить до раскаяний и прощения. За войнами следуют оплакивание погибших и ненависть, клятвенные обещания отомстить и не высказанные вовремя проклятия, многолетние суды, сроки, высылки, обмены… Инерция войны долго не позволит выйти на тему полного прощения. Прощение – это долгий процесс исцеления и жертвы, и агрессора. Вопрос, возможно ли в принципе покаяние и прощение в случае массовых продолжительных убийств? Если договоры подписываются в определенные даты, контрибуции выплачиваются в должных объемах, сделки можно просчитать, то обиды и травмы изживаются, углубляются, мучают, заставляют искать утешения или возмездия годами, десятилетиями.
Есть три личностные диспозиции. Романтики (обычно дети и подростки) живут желаниями и мечтами, легко прощают, потому что чаще всего не они расплачиваются за нанесенные обиды. Реалисты (преимущественно взрослые) ищут компромиссы между желанием наказать обидчика и воспользоваться им, потому что сами решают проблемы, знают цену ошибок, комбинируют ресурсы, прощают тактически, с оговорками и предупреждениями, но никогда не забывают, осторожничают. Фанатики (чаще пожилые) – никогда никому ничего не прощают, воюют даже во сне, они борцы за абсолютную власть и максимальное наказание с особой жестокостью для отступников, но за победы и поражения расплачиваются уже не они. Тарас Бульба никогда не простил бы врага. А вот его внуки, если бы у них был хоть какой-то шанс, простили бы. Но их отцы погибли, не оставив потомства, в том числе из-за одержимости деда.
Сама война началась кремлевскими старцами в парадигме непрощения, мести за независимость и самостоятельность Украины. Эти будут до конца препираться, идти на уловки, играть в "а кто первый начал?". Украина не была прощена и через 30 лет после провозглашения независимости. А закроют страницу войны выжившие и повзрослевшие романтики, которых прошлое интересует меньше, чем будущее.
Мотивы и субъекты прощения могут быть разными.
С теологической точки зрения правом прощать обладают не все. Идеальный субъект прощения – чудом выжившая жертва, наделенная властью и голосом, всеобщий авторитет. Известный английский теолог Джон Милбанк видит модель полного прощения в образе Христа. Воскресшая жертва поведала о своих страданиях, обладая властью отпускать грехи.
Не во всех государствах реальные жертвы наделяются не то что властью, но и голосом. И в России, и в Украине большой советский опыт узурпации права голоса, да и самого права на жизнь.
Главным субъектом прощения (непрощения) могут стать выжившие фронтовики и члены семей погибших, чьи страдания пожизненны и невосполнимы.
Нет единого субъекта прощения и покаяния. Милосердие к себе и собственным гражданам является важным шагом к психологическому примирению. В первые месяцы войны в интернете вирусил ролик, в котором красивый молодой солдат ВСУ увещевал соотечественников не нападать на тех, кто уехал в Европу или живет в России. "Они приедут и будут нам помогать восстанавливать. Война войной и так не закончится, такая разруха". На фронте дорожат людьми, не разбрасываются. Люди оказались главным двигателем победы и будут главным ресурсом восстановления. Дальновидность, вера в человека, оптимизм стали мотивами борьбы за победу в Украине, консолидации общества. Но не без погрешности: пока одни гибнут с верой в человека, другие в тылу могут губить этого человека в самом себе. Разновекторность тех, кто уехал и остался, тех, кто воюет сам, у кого забрали мужей и сыновей, и уклонистов есть и в Украине. И в российском варианте: пока одни сидят в тюрьмах за антивоенную позицию, другие едут на бойню добровольцами, пока одни уехали в панике, другие остались в заложниках режима.
Милосердие к себе и собственным гражданам является важным шагом к психологическому примирению
Боюсь, что украинцы быстрей будут готовы простить, отрешиться, чем россияне раскаяться и заняться внутренними делами. Украинский активизм требует деятельного раскаяния, не нужно высокопарных слов, становись рядом, помогай, делай! Российский имперский авторитаризм выставляет виноватым нижестоящего, подчиненного, заместителя. Здесь ищут не столько виноватых, сколько козлов отпущения, имитируют справедливость и раскаяние в назидание остальным. Виноватым не дают шанса исправиться, они обречены на пожизненную травлю. Вместо "виноватый" точнее использовать язык иерархии тоталитарных сообществ – "опущенный". Активна также практика переведения стрелок на другого, публичного доносительства. В крайнем случае собак повесят на умерших или погибших.
Препятствием для психологического примирения является и перспектива нового сближения. Даже в мирной жизни жертвы насилия, бывает, испытывают панические атаки, ужас от приближения насильника, от самой мысли о нем; они плохо переносят очные ставки, когда нужно опознать преступника. В межличностных отношениях ожидание извинений, мольбы, клятв на коленях говорят о том, насколько важными были отношения с теми, кто не оправдал наилучших ожиданий. Примирение выпускает пар накопленных ожиданий, и стороны могут пережить "медовый месяц", временное иллюзорное улучшение отношений.
Трудно себе представить братание сразу после бойни. Пока обида связывает народы, группы и отдельных людей, те остаются в отрицательной связке, созависимости. Законсервированная болезненная близость взрывоопасна. Долгая обида самой жертвы может стать навязчивой инфантильной фиксацией. Ее можно рассматривать и как манипуляцию, стремление получить превосходство, аргумент в отстаивании особых прав в любой конкурентной среде. Обиженный может оставаться заинтересованным в сохранении травмы. Отказ извиняться со стороны агрессора, напротив, говорит о низкой ценности жертвы, равнодушии вандала к ее мыслям, эмоциям.
Что такое прощение? Равно ли оно забвению (Шопенгауэр) или отсутствию деятельной мести (Ницше), или личностному смыслу – связи с другими людьми (Франкл), или исцелению на основе безусловной любви и принятия (Фромм), или "безграничной взаимности" по принципу "прости, и будешь прощен" (Пиаже)? Под прощением по старинке понимают акт публичного раскаяния, ритуал коленопреклонения, клятвы "никогда больше не повторится". Это заимствование из религиозной жизни, не единственная форма разрешения конфликта ценностей, тем более что украинцы и россияне молятся, очевидно, разным богам.
Прощение – многоступенчатый процесс. Психолог Роберт Энрайт, сооснователь Международного института прощения (США), выделяет в нем 21 шаг, путь почти в два раза длинней, чем проходят анонимные алкоголики.
Есть очень неприятный этап, когда после уверенности в радикальных различиях жертва открывает сходство с агрессором: похожие реакции, одни и те же обстоятельства, общая история, наличие общих врагов и непонимания со стороны наблюдателей. Сходство может служить основой и "стокгольмского синдрома", не только прощения. Прощение – такая переоценка обидчика и себя, которая психологически на время сближает с ним, позволяет спокойно смотреть в глаза и говорить, но потом пути жертвы и агрессора должны разойтись. Особую боль испытывает жертва при совпадении собственных травм с травмами агрессора, при попадании в "локус минорис" (locus minoris resistentiae – место наименьшего сопротивления), что называется "пройтись по больным местам". У русских и украинцев таким "локусом минорис" является подлое советское прошлое, когда за победными маршами энтузиастов скрывалась серая, унылая личная и общественная жизнь, когда силы и надежды миллионов бросались в горнило желаний одержимых политиков. После резонансной боли наступает катарсис, освобождение от негативных напластований, устаревших и давно не работающих защитных механизмов.
Осознание сходства и прощение могут привести к расширению Я. Месть можно рассматривать как способ отчаянного избавления от самого источника боли, чтобы никогда больше не повторился опыт потерь, испытаний, позора, унижения, чтобы устранить смертельную опасность. Если месть – это превентивная акция по сохранению рода, семейного опыта, а не себя, то прощение – это расширение и углубление самосознания, оно требует высокой саморегуляции эмоций, оптимизма, уверенности в будущем и доверия к миру, несмотря на трагический опыт.
Прощение требует высокой саморегуляции эмоций, оптимизма, уверенности в будущем и доверия к миру
Посмотрите фильм Франсуа Озона "Франц" (2016) о французском солдате времен Первой мировой войны, который разыскивает родных немецкого сверстника, лично им убитого в окопе. Он хочет попросить прощения у отца, матери и бывшей невесты покойного. Назвать себя сразу он не смог, представился другом из Парижа. Вместе с родными он ходил постоять к пустой могиле, потому что и тогда, как и на этой войне, хоронили пустые гробы.
Убитый и убийца оказались так внутренне похожи, что утомленная горем невеста потянулась к незваному гостю… Полное примирение возможно только как иллюзия, сладкий обман уставшей психики, добровольная ноша молодых и милосердных, чтобы утешить пожилых и непримиримых. Такова мораль фильма. Прощение – иллюзия, которая дает силы жить оставшимся участникам трагедии.
Жизнь вариативна. Ни тотального прощения, ни тотального непрощения не будет. Раскаяние – манифестация с открытым финалом. И вина, и стыд, и боль будут перемалываться в частных историях до отметки "терпимо", не более. Коллективный миф о вечном непрощении агрессора сможет вытеснить только эмансипированное поколение детей войны, которое не хочет застревать и вариться в горе, носить тогу несчастной жертвы. Дети героев воспринимают гибель родных как уже свершившееся жертвоприношение, которое нужно окупить, а не искупить как вину. Отсюда, видимо, особая витальность, гиперкомпенсация выживших детей войн. Они живут за себя и за погибших. Например, советские "шестидесятники", дети войны, были такими романтиками.
Главным препятствием для изживания обиды остается отказ от раскаяния со стороны агрессора. Более того, избегая осмеяния, наказания за признания вины, рискуя быть проклятым, а не прощенным, он станет снова преследовать жертву в расчете на то, что та смирится со страданиями, и его превосходство будет признано, а значит, будет признано право сильного – первопричина агрессии.
Для потомков агрессоров есть два пути – депрессия из-за осознания тяжести преступлений родителей или признание вины, просьба о прощении, преклонение перед жертвами, попытки осмыслить и проговорить этот опыт как трагический. Они чувствуют примерно то же, что и дети убийц-одиночек, – надежду, что им как детям будет выписана индульгенция, отпущение родительских грехов. Только стигматизация по факту семейной биографии отличается от стигматизации по факту коллективного преступления. Дети убийц могут уехать туда, где их семью никто не знал, и скрывать свое происхождение. Дети агрессоров не могут скрыть свое происхождение, не поменяв паспорт. Убеждение, что их нация – генетические и исторические варвары, будет долго циркулировать, а фашистами или рашистами будут называть всякого носителя соответствующего языка, культурных и этнических признаков. Если материальные потери могут быть возмещены, то символические (история, репутация, связи), социально-психологические (негативная идентичность, потеря перспективы и оптимизма, воли, чувство вины и скорби, депрессия, снижение статуса группы, разоблачение мифа о всемогуществе) останутся навсегда в мироощущении российской популяции.
Проклятия осязаемы, прощение – мираж, игра воображения, в которую бывшую жертву трудно вовлечь. В роковой час жертва становится героем. Она играет только по своим правилам и под своими лозунгами. Один из них прозвучал в первые часы войны: "Русский военный корабль, иди…!" Он исключал прощение и даже переговоры как шаг к примирению.
Пока не родится новый крик.
Спустя годы можно простить ради себя, не объявляя публично о том, что тема закрыта. Простить ради собственного здоровья и благополучия, значит максимально дистанцироваться, игнорировать попытки неформального общения, отвернуться спиной, не видеть (а не ненавидеть), отстраивать свою жизнь. Превратить жизнь обидчика в медленную, мучительную расплату, надолго отказав ему в праве голоса и участия в своей жизни. Соблюдать безопасную дистанцию отчуждения – никогда не смотреть в глаза. Если собеседнику не смотреть в глаза во время разговора, он будет чувствовать себя униженным, обескураженным, расчеловеченным.
На государственном уровне это означает всегда стратегически учитывать "русский фактор" как угрозу при принятии политических, экономических, культурных решений. Для Украины важно заручиться солидарностью других стран в соблюдении такой политики, но победившая жертва (герой!) может только авторитетно напоминать, а не диктовать условия, иначе сформируется диктат жертвы. Не всегда политика обретает гласные формы и может включать необъявленную дискриминацию пророссийски настроенных или даже формально причастных к России лиц, организаций, институций, государств. Речь идет о формировании новой устойчивой антироссийской "санитарной нормы", которая активно нащупывается и действует иногда грубо, нелепо, например, когда не пропускают в Европу российских правозащитников.
Только когда жертва окажется достаточно сильной и защищенной, станет материально, психологически независимой от агрессора, полное прощение замаячит на горизонте как возможность. Равнодушие друг к другу, наметившееся у россиян и украинцев в последние годы перед войной, казалось бы, давало шанс на продуктивное дистанцирование. Если бы в России не увидели в нем опасное ослабление своего влияния в Украине, ведущей себя слишком, по местным меркам, независимо. Инстинкт хищника, кобры, которая долго гипнотизирует потенциальную жертву, чтобы нанести внезапный смертельный удар с риском убиться самой.
На трудном пути нельзя оглядываться назад. Россия навсегда позади
Однако, каковы бы ни были наказания, политические решения, формы прощения, положение бывшей жертвы зависит и от нее самой в том числе, от способности восстановиться и расцвести. Триумф бывшей жертвы, явление украинского героя – главный урон, который нанесен "великой российской империи".
Одним из отстроченных последствий войны, результатом давления вытесняемого изо всех сил чувства вины может стать "украинизация" России, приход пассионарных лидеров из числа ветеранов и вдов с антивоенной повесткой, всплески активности гражданского общества, вытеснение национальной повестки общегуманитарной, ориентация части России на Европу (теперь сквозь опыт Украины и войны). Когда военные аэродромы опустеют и зарастут сорняками… Когда небо снова станет чистым, жовто-блакитным…
Но даже тогда украинцы не поверят в хорошие перемены в России. На трудном пути нельзя оглядываться назад. Россия навсегда позади.
Кира Меркун – психолог
Высказанные в рубрике "Блоги" мнения могут не отражать точку зрения редакции
